“Поэтический образ фантастических жилиц надземных вод, вдохновлявший поэтов всех стран и соблазнявший художников всех родов изящных искусств, еще живет в народном представлении, несмотря на истекшие многие сотни лет”,— писал в начале нашего века известный русский этнограф и писатель С. В. Максимов.

С тех пор прошло более полувека, в народном мировоззрении произошли коренные изменения, однако до сих пор в деревнях в устах старшего поколения кое-где еще можно встретить в основном бессвязные и маловыразительные рассказы о русалках.

Длительная жизнь этого образа в народных представлениях делает актуальным изучение связанного с ним фольклора, чрезвычайно древнего по своим историческим корням и вместе с тем при всей своей традиционности несущего в себе ясные черты трансформации, вызванной исчезновением поверий и сказывающейся в характере интерпретации древнего образа в современном языке и устном народном творчестве.

Живучесть этого образа тем более удивительна что уже в XVIII в. рассказы о русалках исследователям славянской мифологии представлялись архаическим пережитком. Правда, вместе с тем они указывали на широкое бытование этих рассказов в “простонародии”. Например, в “Описании древнего славянского баснословия” М. Попова говорится: “В простонародии и поныне носится об них таковая баснь, что будто видают их иногда при берегах озер и рек, моющих и чешущих зеленые свои волосы, а иных, качающихся на деревьях. Как видно, то это древних предрассуждений есть зараза” .

В этом же тоне о “русских наядах и нимфах” писал в своем исследовании о славянской мифологии и А. С. Кайсаров: “Баснь говорит, что на них были зеленые волосы и что оне чрезмерно любили качаться на ветвях дерев. Этот предрассудок, обновляемый теперь преданьями, так укоренился в уме простолюдина, что сей и теперь еще верит, будто бы видел иногда своих русалок на берегу реки, чещущих зеленые волосы. Конечно, теперь уж мало таких премудрых людей на Руси” .

Оба исследователя указывают, что образ русалки связан как с лесом, так и с водой, дают один и тот же портрет русалки, которая расчесывает свои зеленые волосы, и утверждают пережиточность. этих представлений. Оба они ссылаются в подтверждение сказанного на бытующие предания, “обновляющие” суеверные представления народа. Нескольже позже, в 1815 г., П. Строев тоже констатирует, что предания о русалках “и поныне еще существуют” , а в середине XIX в. М. Н. Макаров свидетельствует, что “почти во всех местах великороссийских с самой большою подробностью рассказывают о русалках... Вы встретите много простолюдинов, которые расскажут вам, как и когда они видели русалок” . А. Терещенко, описывая в сороковых годах XIX в. русский быт, также подтверждает, что русалки “доселе служат предметом суеверных толков” и что “многие с божбой уверяют, что им случалось много раз видеть русалок” .

В сущности в таком же тоне о фольклоре, связанном с представлениями о русалках, говорится в этнографической литературе на протяжении всего XIX в., причем исключительно стабильно перечисляются приписываемые им поступки: они сидят на берегу, кричат, хохочут, щекочут свои жертвы.

Таковыми, например, они изображены в очерках о поверьях Воронежской губернии: русалки обладают вечной юностью и красотой, у них зеленые волосы, живут они в хрустальных дворцах, в ясные летние ночи играют, пляшут и поют на берегах рек, качаются на ветвях, щекочут и уносят в водное царство свои жертвы.

“Народное поверье,— пишет анонимный воронежский краевед,— допускает любовь между людьми и русалками, о чем существует много поэтических рассказов” .

Аналогичны и поверья о русалках, собранные в 1861—1888 гг. А. Н. Минхом в Саратовской губернии: “В глубокую полночь при лунном сиянии всплывали на поверхность озера красивые нагие девы с распущенными длинными волосами и с хохотом плескались водой” .

В материалах Русского географического общества, собранных в основном в середине XIX г., мы находим множество свидетельств о вере в русалок. Так, согласно информациям из Казанской губернии, там считали, что во время русальной недели по полям блуждают нагие существа женского пола с длинными волосами, нападают на молодых людей и умерщвляют их щекотанием; те же свидетельства мы находим в Калужской губернии, жители которой “весьма важно рассказывают, как они (русалки) на духовской неделе бегают во ржи, качаются на деревьях”; аналогичные сведения записаны в Астраханской, Пермской губерниях и т. д. „

Опираясь на материалы, собранные исследователями к середине XIX в., а также на устную и, возможно, литературную традицию, суммировал воззрения народа на русалок в 60-х годах прошлого века А. Н. Афанасьев. Материалы о русалках можно найти в каждом из трех томов его труда “Поэтические воззрения славян на природу”.

А. Н. Афанасьев сопоставляет русских русалок с водяными демонами других народов, в частности, сo славянскими вилами, приводит сведения о происхождении русалок, описывает их чертоги, проказы, пляски, приводит многочисленные свидетельства древнерусской литературы о русальной неделе .

Можно сказать, что многочисленные записи рассказов о русалках, сделанные во второй половине XIX в., в сущности не дали принципиально нового материала, а лишь подтвердили документально те сведения, которые Афанасьев приводил в пересказах своих или собирателей.

И в более позднем сводном труде С. В. Максимова, написанном на материалах, собранных путем анкет в самом конце XIX в., мы в сущности имеем опоэтизированное описание все того же образа. Принципиально важным в поверьях и рассказах о русалках является только отчетливое разграничение им северной и южной традиций .

Представления о русалках достаточно активно жили в сознании крестьян еще в конце XIX в. Например, П. В. Шеин писал, что “вера в существование русалок и их пагубное влияние на человека еще доселе довольно крепка в среде крестьянского населения Великой, Малой и Белой России”, что о русалках “еще до сих пор ходит в народе много преданий и рассказов” .

В конце прошлого века в Калужской губернии продолжали бытовать рассказы о том, что русалки— это души утопленниц. Тогда же была записана следующая быличка: “Шел по лесу один мужик, а оне за ним турятся, все голые, растрепанные. Сотворил молитву — явился юноша и дал ему жезл. Русалки заголосили и убежали в лес” .

Здесь также было зарегистрировано поверье, что русалки живут во ржи, когда она цветет и наливается, а остальное время года пребывают в лесах, но непременно на берегу реки или озера, где купаются и прячутся. Тот же корреспондент поэтически описывает “дьявольскую красоту” русалок, которые “дивно хороши и имеют чарующий голос”. Другой корреспондент из той же Калужской губернии сообщал, что русалки всячески стараются завлечь человека, “разжигая сладострастие мужчин своим красивым обнаженным телом”.

Такие же поверья о русалках лесных и водных зафиксированы и в Смоленской губернии. Крик лесных русалок пронзителен, но пенье мелодичное, водные же —“девушки с рыбьим хвостом и зелеными волосами. Глаза их горят страшно, стан стройный и гибкий, лицо бледное. В движениях они проворны и ловки, играют, плещутся водою. Другой корреспондент из той же Смоленской губернии записал поверье, в котором говорится, что русалки качаются на ветвях, щекочут свои жертвы, живут на окраине леса по берегам рек. Особснно опасны они на духовской неделе. Они обнажены, лица синие, бледные, волосы распущены .

Корреспондент П. Крупнов из Вологодской губернии сообщал о наядах—“молодых женщинах среднего роста с тонкой талией, пышной грудью. Глаза мутного цвета, волосы — до земли, зеленые. Они выходят из воды, щекочат”. В Орловской губернии бытовало представление о русалках как утопленницах: “Оне — голые, с растрепанными волосами, выскакивают из речки, сваливают с лошади сами садятся на борону и загоняют лошадей” . Примерно такие же сведения зафиксированы и в Пензенской губернии. В Вятской губернии считали, что русалки — это “нагие женщины с большими грудями. Живут они в лесу. Если кинется бежать, то на лошади не догонишь”.

Правда, в записях конца XIX в., а тем более в начале нашего века все чаще встречаются заявления информаторов, что все это было давно, что русалок больше нет, что их “закрестили”.

Можно констатировать, что в русской этнографической литературе XIX и начала XX в. зафиксированы очень разнообразные рассказы о русалках, но в основном в них рисуется образ красавицы, то качающейся в лесу на ветвях деревьев, то бегающей по полям и лугам, то обитающей на берегах рек и озер или в морских глубинах.

Если верить словарям, образ русалки настолько ясен, что не вызывает никаких сомнений. Русалка„ по словарю В. Даля,— “сказочная жилица вод” , а в “Словаре русского языка”, изданном Академией наук, мы читаем: “Русалка — в народных поверьях— живущее в воде существо в образе обнаженной женщины с длинными распущенными волосами и рыбьим хвостом” .

Казалось бы, образ этот настолько монолитен, что таковым же должен выступать и в фольклоре. Однако это далеко не так. Остается неясным вопрос о генезисе образа, наименовании этого женского демонического существа, его функциях, неясно его соотношение с образами лешего и водяного.

Преимущественно фигурируя как “водяная красавица”, русалка одновременно предстает в фольклоре и как лесное демоническое существо. Так, по поверьям, которые были распространены в Рязанской, Тульской и Калужской губерниях, русалки “живут в воде, в лесу и в поле” , они “являются, с одной стороны, водяными, с другой— лесными духами” . “Между лесными и водяными русалками у нас не делается различия ни во внешнем виде, ни в занятиях их: и в лесу они не теряют своей прекрасной наружности, которой привлекают людей, купаясь при свете месяца” .

Может быть, именно эта неясность образа русалки по сравнению с образом водяного или лешего привлекла к нему столь пристальное внимание многочисленных исследователей. Во всяком случае ни одному из “духов природы” не было посвящено такого капитального монографического исследования, как труд Д. К. Зеленина .

В этой работе скрупулезно учтены высказывания дореволюционных исследователей о русалках, дан исчерпывающий обзор собранных фольклористами и этнографами материалов о них, указаны параллели в верованиях и фольклоре других народов, Д. К. Зеленин подробно останавливается на происхождении русалок и приходит к выводу, что большинство источников признает их “заложными покойниками” .

Описывая природу и свойства русалок, Д. К. Зеленин привлекает огромное количество как русских, так и белорусских, и украинских свидетельств. Он говорит о наличии в поверьях главным образом водяных и лесных русалок, но упоминает, что встречаются полевые и даже домашние. Свидетельства о безобразии русалок он считает единичными; как правило, это красивые девушки, иногда дети. Они не только водят хороводы, хохочут, поют, кричат, бьют в ладоши, но и катают яйца, играют пылью, празднуют свадьбы, расчесывают волосы, моют лицо, прихорашиваются, плетут венки, парятся в банях, стирают белье, прядут, воруют нитки и полотно, стерегут цветущую рожь, часто портят посевы . Русалки, по поверьям, наносят людям вред: пугают, гоняются, топят, убивают, замучивают щекоткой, они прельщают мужчин и ненавидят женщин, портят скотину, воруют детей. Д. К. Зеленин справедливо подчеркивает, что взгляд на русалок как на нечисть “проходит красной нитью во всех народных сказаниях о русалках” . Собраны им и свидетельства об оберегах от русалок: они боятся креста, очерченного круга, спастись от них можно при помощи чеснока, железных орудий, словесных оберегов . Во многих местах считали, что лучшее средство против русалок — полынь. В связи с этим любопытен записанный в Смоленской губернии рассказ, воспроизведенный С. В. Максимовым и использованный затем А. Блоком, о том, как ответ на вопрос русалки: “Полынь или петрушка?” может погубить человека. Там же записано заумное заклятие от русалки:

Ay, ay шихарда, кавда!

Шивда, вноза, митта, миногам,

Каланди, инди, якуташма, биташ,

Окутоми ни нуффан, зидима.

Корреспондент указывал, что заклятие это знахарями хранится в великой тайне .

Нельзя не согласиться с Д. К. Зелениным, что “в образе русалки нельзя не видеть отражения представлений о разных мифологических существах” . Во всяком случае они лишены той определенности в обрисовке образа и в характере портрета, которые свойственны водяному и лешему.

Конечные выводы Д. К. Зеленина сводятся к следующему: “Мифологический образ русских русалок сложный. Он уже на русской почве воспринял в себя некоторые черты с разных сторон. В образе русалок отразились свойства и признаки некоторых духов местных — полудниц, леших, водяных; сказалось влияние древнегреческих стран. Основным признаком русалок мы считаем происхождение их от женщин и детей, умерших преимущественно неестественной смертью. Образа, вполне соответствующего русским русалкам, у других народов нет” .

Бесспорно и утверждение Зеленина, что в образе русалки прежде всего отразились народные представления о заложных покойниках. К приведенным в его книге сорока трем сообщениям, подтверждающим это, в настоящее время можно было бы прибавить еще ряд более поздних свидетельств о том, что, по представлениям народа, русалками становились самоубийцы, утопленницы, дети, умершие некрещеными. Однако этим не исчерпывается характер этого сложного образа, в котором очень явно наличествует и его связь с природой, с лесом и — водой, с весенне-летними обрядами, с культом плодородия, что особенно сказывается в обряде-игре “проводов русалок”, до сих пор сохранившемся кое-где в трансформированном виде.

Разнообразие генетических предпосылок образа создало и его неясность, туманность, порой даже противоречивость.

Нередко образ русалки связан с поверьями о водяном, является парным к нему, подобно лешачихе, женским образом; она — его жена, наложница, дочь, прислужница, местами даже его женская параллель, т. е. хозяйка водной стихии. Иногда местом пребывания русалки считается лес или поле. Были попытки в предании объединить и те и другие представления: согласно бытовавшему кое-где поверью, русалки, обычно живущие в воде, после троицы переселяются в леса и поля.

Неясно само название “русалка”, наряду с которым в народе живут и другие: купалка, водяница, лоскотуха, мавка и т. д. Самое слово “русалка”, очевидно, позднего происхождения и связано, как на это в свое время указывал Миклошич , с русалиями. Это не противоречит утверждению древности самого образа, ибо название это явно нашло приложение к древним представлениям о лесных, полевых, водяных демонических образах женского пола.

Различен и зрительный образ русалки. У украинцев и южных великорусов превалирует образ водяной красавицы, у белорусов он связан главным образом с лесом и полем, у северных великорусов это чаще всего косматые безобразные женщины с большими отвислыми грудями. Очевидно, в последнем случае название русалки нашло механическое прикрепление к образу лешачихи, распространенному в северных русских поверьях.

В образе русской русалки несомненно отразились не только общеславянские черты, но и женский демонический образ, связанный с водой, который известен фольклорной традиции многих народов.

Образ русалки, в отличие от других демонических существ, нашел воплощение в русском народном изобразительном искусстве. На это неоднократно указывали искусствоведы и археологи. Интересны сведения Б. А. Рыбакова о браслете XII в. с изображением русалок у древа жизни , а также костяные пластинки XIII в. с изображением русалки, пьющей из рога, которые исследовал Г. Н. Бочаров . Подробно на изображениях русалок резчиками по дереву останавливался В. М. Василенко . Эти изображения в домовой резьбе в просторечии чаще назывались не русалками, а берегинями и фараонками . Последнее название объясняется апокрифической легендой о превращении преследователей Моисея в водяных и русалок.

Нет оснований ставить знак равенства между берегинями, фараонками и русалками. Однако, несмотря на то что берегини являются, очевидно, очень древними божествами, что фараонки связаны с апокрифами о гибели фараонова войска, а более позднее название русалок связано с русалиями, мы, говоря о фольклоре XIX—XX вв., имеем право объединить эти представления.

Именно эта неопределенность образа русалок дала основание Д. Ушакову считать, что “локализация русалок и в водах, и в лесах представляет, по-видимому, очень древний факт”, но что они все же “не были по своему происхождению ни духами леса, ни духами воды” .

При всей вариативности образа русалки от юной обольстительной красавицы до безобразной старухи, от женщины в традиционной одежде с расшитыми рукавами до получеловека-полурыбы, при явном слиянии в этом образе представлений о различных по своему происхождению мифологических существах —- от душ утопленников до водяных и лесных демонов, при многообразии наименований ее от мавки, лоскотухи до фараонки, все же можно выделить наиболее ходовой, условно говоря, классический образ русалки — роковой для человека красавицы, водяной, реже лесной, нежити.

Именно этот образ вошел в литературу и в профессиональное искусство, именно он чаще всего представлен и в фольклорных текстах, в отличие от народного изобразительного искусства, где доминирует образ женщины, а иногда и мужчины с рыбьим хвостом — берегини, фараонки.

Естественно, что как и образы водяного и лешего, образ русалки в устной прозе встречается преимущественно в быличках и бывальщинах. Однако он фигурирует и в песнях. Даже больше, русалка — единственный образ так называемой низшей мифологии, к которому обращается восточнославянская лирическая песня, преимущественно белорусская и украинская .

Частично это, по-видимому, объясняется характером этого мифологического образа, рассказами о происхождении русалок. Поэтичные образы русалок, связанные с ними трагические истории о самоубийстве и несчастной любви, их красота и обольстительность, их молодость вызывают не только страх, но и жалость, сочувствие. Недаром они в песнях нередко называются ласковыми, уменьшительными именами.

Песни о русалках тесно связаны с теми календарными обрядами и праздниками, в которых доминируют мотивы культа растительности и воды. Они нехарактерны для русской фольклорной традиции, да и у других восточных славян их записано сравнительно немного, сейчас же они совсем исчезли. Иное дело рассказы о русалках. Объясняется такое соотношение жанров в фольклоре о русалках, очевидно, тем, что песни о русалках — обрядовые и как таковые мало варьируются, поются редко, только в определенное время и при соответствующей ситуации. Кроме того, исполнение обрядовой песни связано с обязательным наличием коллективного обрядового действия, игры. С исчезновением распавшегося обряда, с уходом его из быта исчезает и песня. Рассказ же, опираясь на коллективную традицию, одновременно является индивидуальным творчеством рассказчика, повествующего о личном переживании или передающего дошедший до него слух. Такой рассказ легко возникает по ничтожному поводу, в любое время, в любой обстановке. Он крайне живуч как жанр и, функционально изменяясь, даже переживает верование.

В русской повествовательной прозе мы встречаемся со всеми представителями низшей мифологии: водяным, лешим, чёртом, домовым. Однако различные жанры устной прозы по-разному используют сюжетный фонд и галерею образов, связанных с народными верованиями. Например, в волшебной сказке мы особенно часто сталкиваемся с водяным--водяным царем, водяным дедушкой, а бытовой сказке —с лешим, и особенно часто с чёртом, принимающими облик бытового персонажа; домовой же, напротив, фигурирует только в несказочнои прозе.

Рассказы о русалках представлены главным образом быличками и редко перерастают даже в бывальщины, что так характерно для рассказов о лешем или водяном. Возможно, это объясняется тем, что русалка не является каким-то обобщенным образом нечистой силы, а всегда индивидуальна, портретна, и рассказ о ней поэтому сюжетно определенный и вместе с тем жанрово ограниченный.

При наличии многочисленных информации о русалках, их внешности и повадках, мы сравнительно мало имеем рассказов о них сюжетного характера. Чаще всего это рассказ о встрече. Она обычно происходит вечером, ночью, при неверном лунном свете, около воды или в лесу. Русалка показывается и исчезает, встретившийся с ней человек лишь иногда успевает разглядеть ее красоту, ее длинные зеленые волосы.

Лишь изредка она вступает в разговор с человеком— этот эпизод возможен не в меморате, а в фабулате.

При описании встречи рассказчики используют все те же общие места — это смех или плач русалки, ее качанье на ветвях и упоминание о том, что она расчесывает волосы. Как правило, русалки не входят с людьми в договорные отношения, как леший водяной, они всегда враждебны человеку. Это — нечисть и нечисть опасная, тем что своей красотой и обаянием русалки легко могут завлечь, заворожить, а потом погубить человека.

Ни в одном другом демоническом существе нет такого трагического сочетания красоты и коварства. Именно в рассказах о pycалкax подчеркивается призрачность существа потустороннего, опасного и вместе с тем манящего мира.

“Нигде почти ненайдете вы теперь такого места,—писал в прошлом веке Б. И. Даль,—где бы с ведома жителей, поныне водилась русалки, или они были тут когда-то и перевелись, или вам укажут, во всяком случае на другое место —„а тут де нет их”” . “ Это точное наблюдение Даля подтверждается записями, Сделанными в наше время, содержащими многочисленные реплики информаторов, свидетельствующих об исчезновении русалок, о том, что прежде их много было, а теперь их “закрестили”, или о том, что раньше народ был простой, а теперь ни во что не верит, вот и русалок не видит.

Казалось бы, что водяной и русалка —два связанных с культом воды демонических образа —должны быть очень близки, подобно лешему и лесовихе, являющейся как бы женской ипостасью хозяина леса. Однако в данном случае этого нет. Правда, в некоторых повествованиях о водяном (в былине Марфы Крюковой о Садко, немногих явно поздних бывальщинах, в которых рисуются чертоги подводного царства) упоминаются и русалки в качестве прислужниц или наложниц водяного царя. Исконный же образ русалки глубоко отличен от образа водяного.

Водяной —хозяин водной стихии, его боятся, ему приносят жертвы, с ним вступают в договорные отношения. Русалка лишена всех этих качеств. Она не воспринимается как хозяйка леса или воды, она не вступает в “деловые” отношения с человеком, она не претендует на “законные”, принадлежащие ей по праву жертвы, онa завлекает человека для забавы или в силу увлечения. Она внушает не только страх, но и любовь. Она пугает- не своим безобразием, а своей связью с потусторонним миром, своим коварством, обольстительностью, греховностью.

Как ни странно, при распространенности представлений о русалке, существует сравнительно мало подлинных записей рассказов о них, конкретных фольклорных текстов, а не пересказов слышанного. Имеющиеся в нашем распоряжении тексты, как правило, сюжетно очень бедны (стандарт: “увидел на камне, у реки”), однообразны по портрету (“чешет длинные волосы”), фабульно элементарны. Для современной фольклорной традиции типична по своей невыразительности и неопределенности следующая запись: "Шел я лесом. Ручеек, через него жердочка лежит. На ней лохматка сидит. Все молитвы переговорил. Она все сидит. Я и крикнул: "Христос воскрес". Она — бултых в воду".

Все же наряду с быличками, лишь скупо рисующими образ русалки, встречаются и бывальщины с развитым сюжетом. Например, в Орловской губернии в конце XIX в. был записан рассказ крестьянина о том, как парень ночью в лесу услышал нежный голосок — причитала утонувшая девушка. Парень надел на нее крест, спас ее этим и женился на ней . В Калужской губернии зафиксирована бывальщина о пастухе, в которого влюбилась русалка. При помощи попа она стала обыкновенной женщиной. Мать дала “на обзаведение” мешок золота .

Симптоматично, что при неоспоримой связи русалок с древними русалиями, даже там, где еще сохранился обычай “проводов русалок”, образ самой русалки, как и представления о значении обряда, совершенно стерт. Например, во Владимирской области кое-где в последний день троицыной недели “провожают русалку”. Проводы эти сводятся к тому, что женщины устраивают складчину, затем ходят по селу с пением частушек, традиционных лирических и даже современных массовых песен. На все расспросы о смысле этого обычая, о значении его названия никакого вразумительного ответа получить не удавалось .

Очень характерны песни, зафиксированные Т. А. Крюковой и Н. П. Гринковой, наблюдавших в тридцатых годах “проводы русалок” в селах Воронежской области и давших исключительно интересные, полные и детальные описания самого обряда, связанного с ним игрища, изображения русалок и т. д. В этих песнях не упоминаются русалки, несмотря на сохранность всех аксессуаров игры,ряжения и изготовления чучела русалки .

Неясны и скупы сведения о русалках, данные в описании “проводов русалки”, наблюдавшихся в 1897 г. Кувшинниковым в Симбирской губернии, во время которых “русальщики” носили лошадиную голову, а “помелешники” и “кочерешники” кнутами гоняли “русалок”. При этом пели: “Во лузях, лузях”, “Лугом, лугом зеленым ехала коляска”, “Как по мосту, мосту” . Недостаточно точно зафиксировано и ряженье на “русальной неделе”, имевшее место в Орловской губернии. Корреспондент В. Преображенский сообщал, что “пожилой мужик и баба изображают русалок, их догоняют и щекочут” .

Русалки — доминирующий, но не единственный женский образ среди мифологических персонажей. Разновидностью русалок в некоторых местах, например в Калужской губернии, считались опасные “святочницы”. Они некрасивы, с ног до головы покрыты волосами, говорить не могут, только поют без слов и пляшут. Местопребывание их — бани и неосвященные избы. В той же губернии бытовала быличка о том, как девки в бане встретили святочниц, которые набросились на них и стали их “колупать”. Спаслись они тем, что рассыпали по снегу бусы, которые святочницы бросились подбирать. Разновидностью русалки считалась и мара — страшное растрепанное существо, которое в лунные ночи гремит самопрялкой .

Несомненно связаны с представлениями о русалках, которые живут в поле, и рассказы о полудницах, которые были записаны на Севере. В Ярославской губернии считали, что “полудница — это красивая высокая девушка, одетая во все белое. Летом во время жатвы ходит по полосам ржи, и кто в самый полдень работает, того берет за голову, начинает вертеть и вертит до тех пор, пока не перервется шея. Поэтому-то в самый полдень работать не следует”. Сообщая эти сведения, корреспондент А. В. Балов замечал: “Впрочем, народ в это не верит, и рассказы об этом относит к бабьим сказкам” . В селах северных губерний детей пугали полудницей или ржаницей — женским существом, которое ловит детей, жарит их и ест.

Имеющиеся в нашем распоряжении сказки о русалках не опровергают, а лишь утверждают положение о бедности связанной с представлениями о них русской фольклорной прозы конца XIX — начала XX в. Один из этих текстов— бывальщина, вернее, сказка “Марина-Русалка”, рассказанная симбирской мещанкой и отдающая дешевой литературщиной. Из-за несчастной любви Марина бросается в Волгу. “После пошли слухи, что Марина оборотилась русалкой да по вечерам и выходит на берег. Сядет на огрудок или на конец плота и все моет голову да расчесывает свои косы, а сама смотрит на избу, где живет Иван Курчавый”. Она стонет, охает, плачет, заунывно поет. Марина живет в омуте, ее видят с водяным, она выходит на берег лебедью,— ударяет крыльями и превращается в красавицу. С тоски Иван опускается на дно, живет с Мариной у водяного. Под игру Ивана водяной пляшет с женами-русалками .

В этом повествовании мы видим контаминацию мотивов былины, сказки, бывальщины — малохудожественную и безвкусную. Текст этот не может считаться типичным и его вряд ли стоит принимать во внимание при характеристике русской народной прозы о русалках. Нетипична, случайна в народном репертуаре и записанная в Горьковской области сказка “Влюбленная русалочка” являющаяся беспомощным пересказом сказки Андерсена .

Оба эти текста явно чужеродны в народном репертуаре. Большая часть текстов о русалках также не может считаться устно-поэтическим творчеством, но совершенно по другим соображениям. Как правило, это не рассказы о русалках, бытующие в естественных условиях, не произведений искусства слова, а сухие деловые информации, явно провоцированные вопросами собирателя или анкетой. Это — единичные высказывания, свидетельства о верованиях, о суеверных представлениях народа, бытующие не в той форме, в которой они зафиксированы. На основании этих информации можгю сконструировать круг тем, сюжетов, образов быличек, но нельзя воссоздать полноправный живой фольклорный текст.

Подлинных же русских быличек о русалках записано крайне мало, несравненно меньше, чем о водяном, не говоря уже о домовом или о лешем.

Отрицать связь имеющихся в нашем распоряжении информации с быличками и бывальщинами, конечно, нельзя. И те и другие лежат в их основе. На базе бытовавших представлений, засвидетельствованных этими информациями, могли возникать и несомненно возникали повествования. Таким образом, верования стимулируют возникновение рассказов, а былички и бывальщины укрепляют верования, подтверждают поверья.

В записях последних лет образ русалки, как уже указывалось, чрезвычайно беден и безличен. Вместе с тем именно образ русалки нашел, по сравнению с другими мифологическими персонажами, наибольшее распространение в профессиональном искусстве.

Очевидно, именно поэтичностью этого образа, его психологической усложненностью по сравнению с образами других демонических существ народных поверий, большими потенциальными возможностями для создания как зрительного, так и нравственного портрета, объясняется то, что к образу русалки так часто обращались не только литература, но и изобразительное искусство, отдавая предпочтение этому образу народной мифологии перед другими. Пожалуй, с русалкой в этом отношении может конкурировать только чёрт.

И тот и другой образ восходит к народным поверьям. Однако соотношение его с ними, его жизнь в фольклоре и эволюция в литературе, живописи и музыке глубоко различны.

Образ чёрта, чрезвычайно дифференцированный в фольклоре, н корне отличный в легенде и сказке, в русской литературе получил глубокое философское содержание в произведениях Гоголя, Достоевского, Булгакова и других писателей. Образ же русалки, войдя в литературу, остался в рамках поэтического образа поверья. В литературе обосновался некий стандартный, однотипный образ русалки, поддерживаемый и живописью, и декоративным искусством.

Очевидно, писателей и художников привлекало сочетание в этом несколько неясном образе народной демонологии таинственности и красоты, поэтичности и трагизма, любви и смерти.

Вспомним наиболее популярные произведения о русалках, получившие широкое распространение и несомненно оказавшие в свою очередь воздействие на народные рассказы о них.

Если мы приглядимся к образу русалки в русской литературе и живописи, то увидим, что он наделен теми же чертами, которые характерны, судя по наблюдениям собирателей и исследователей фольклора, дли народных, преимущественно южнорусских преданий, в которых русалки изображены как водяные красавицы, которые ночью при луне выходят на берега озер и рек, водят хороводы, расчесывают свои волосы и заманивают неосторожных путников. И в литературе прекрасная русалка обычно несет гибель, она чаще всего связана с водной стихией, таинственна, холодна, появляется в ночной темноте, при лунном свете. Образ этот берется из народной мифологии в одном и том же зрительном рисунке, в одном и том же внутреннем содержании, в одних и тех же функциях. Он настолько отработан, настолько привычен и бесспорен, что легко включается в композицию как хорошо пригнанная стандартная деталь. Так, у Пушкина русалка “чешет влажные волосы, манит, кивает, хохочет, плачет как дитя” . Русалки выплывают ночью с глубокого дна, они греются в лучах луны, они стряхивают и сушат “зеленый влажный волос”, пугают путников “плеском, хохотом и свистом”, щекочут пешеходов, отягчают травой и тиной невод рыбакам, заманивают детей . По глубокой реке, озаряемая луной, плывет русалка в стихотворении Лермонтова. Она полна непонятной тоски, в ее хрустальных чертогах спит витязь — “добыча ревнивой волны” .

Тот же образ холодной и роковой для человека русалки мы видим и у Гоголя в “Майской ночи”. Русалки выходят “греться на месяце”, они бледны, тело их “как будто сваяно из прозрачных облаков и будто светилось насквозь, при серебряном месяце” .

Прекрасный, но опасный, роковой образ русалки мы видим и в “Страшной мести”: “В час, когда вечерняя заря тухнет, еще не являются звезды, не горит месяц, а уже страшно ходить, в лему под деревьям царапаются и хватаются за сучья некрещеные дети, хохочут, катятся клубом по дорогам и в широкой крапиве; из днепровских волн выбегают вереницами погубившие свои души девы; волосы льются с зеленой головы на плечи, вода, звучно журча, бежит с длинных волос на землю, и дева светится сквозь воду, как будто бы сквозь стеклянную рубашку; уста чудно усмехаются, щеки пылают, они выманивают душу... она сгорела бы от любви, она зацеловала бы... Беги, крещеный человек! Уста ее — лед, постель — холодная вода; она защекочет тебя и утащит в реку” .

Так же как в поверьях и фольклорных рассказах, и в литературе русалки связаны не только с водой, но и с лесом. Так, у Пушкина у сказочного Лукоморья “русалка на ветвях сидит”, в лесу ветречает у Тургенева русалку плотник Гаврила: “Перед ним на ветке русалка сидит, качается и его к себе зовет, а сама помирает со смеху, смеется”. И эта русалка привиделась человеку в месячную ночь и она “вся светленькая, беленькая”, как плотичка. И встреча с ней роковым образом меняет жизнь. “С тех пор вот он все невеселый ходит” .

Тургенев очень точно воспроизводит русское народное поверье. Недаром в одном из своих писем он, вспоминая о “Бежином луге”, утверждал его национальный характер и писал: “Это не немецкие мальчики сошлись, а русские”

Образ русалки, вошедший в литературу, чрезвычайно стабилен, вплоть до нашего времени. Холодом скован и опасен призрачный мир Блока, в котором “запутанная узлами зелеными прилегла на берег речной голова русалки больной”. Недаром в своей статье о заговорах поэт широко использовал этнографические материалы о русалках. “Тело вольное, рыбье” и у наяды Марины Цветаевой. Столь же монолитен образ русалки и в живописи, и в театре. Он по существу своему единый и в большом искусстве, и в мещанских статуэтках, в парковых скульптурах, в пугающих своим безвкусием открытках, в излюбленных маскарадных костюмах, на конфетных коробках и пресловутых ковриках, до сих пор украшающих стены домов во многих деревнях, в красносельских печатках, в татуировке моряков.

В представлении русского человека живет образ русалки — образ, вышедший за пределы верования, образ легенды, сказки, образ-стандарт. Корнями своими он восходит к древним верованиям, однако укреплен и уточнен в представлениях современного человека не мифологическими рассказами, а профессиональным искусством — литературой и живописью. Мы являемся свидетелями своеобразного процесса. Древние мифологические представления легли в основу как фольклорных, так и литературных произведений о русалке — демоническом женском образе. С течением времени сложный фолъклорный образ блекнет, стирается, верование уходит из народного быта. Литературный же образ русалки, чеканный и выразительный, живет как явление искусства и способствует жизни этого образа уже не как элемента верования, а как пластического представления в массовом искусстве, в быту и в речи.

С.В. Максимов. Нечистая, неведомая и крестная сила, стр. 100.

[М. Попов]. Описание древнего словенского баснословия, стр. 32.

А.С. Кайсаров. Славянская и российская мифология. М., 1810, стр. 164.

Л. Строев. Краткое обозрение мифологии славян российских М., 1815, стр. 33.

М. Н. Макаров. Русские предания. М., 1838, стр. 9.

А. Терещенко. Быт русского народа, ч. VI. СПб., 1848, стр. 121.

“Воронежский литературный сборник”, вып. 1, 1861, стр. 378—379.

А. Н. Минх. Народные обычаи, обряды, суеверия и предрассудки крестьян Саратовской губернии. СПб., 1910, стр. 21.

См.: Архив РГО, разд. XIV, № 26; разд XI, № 20; разд. II, № 14; разд. XXIX, № 32 и др.

А. Н. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу, т. II. М., стр. 339.

С. В. Максимов. Нечистая, неведомая и крестная сила, стр. 101—103.

П. В. Шеин, Материалы для изучения быта и языка русского населения Северо-Западного края, т. 1, ч. 1. СПб., 1887, стр. 196.

ГМЭ, ф. Т, Калужская губ., корр. Е. Зорина, разд. Ж, п. 201, лл. 15—16.

ГМЭ, ф. Т, Калужская губ., корр. И. Григорьев, разд. Ж, п. 201, лл. 26-27.

ГМЭ, ф. Т, Калужская губ., корр. К. Сурнаков, разд. Ж,п. 201, л. 23.

ГМЭ, ф. Т, Смоленская губ., корр. И. Гринев, разд. Ж, п. 201, л. 20.

ГМЭ, ф. Т, Смоленская губ., корр. А. Кушнерев, разд.Ж, п. 201, л. 17.

ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. П. Крупнов, разд. Ж,п. 201, л. 11.

ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. М. Михеева, разд. Ж,п. 201. л. 25.

Вл. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т. IV, М., 1955, стр. 114.

“Словарь русского языка”, т. III, M., 1959, стр. 980.

Д. Ушаков. Материалы по народным верованиям великорусов “Этнографическое обозрение”, 1896, № 29, стр. 162.

См.: Д. К. Зеленин. Очерки русской мифологии.

ГМЭ, ф. Т, Смоленская губ., корр. И. Гринев, разд. Ж. п. 201, л. 21.

Л. К. Зеленин. Очерки русской мифологии, стр. 198.

Там же, стр. 209.

Franz Mikloschich. Die Rusalien. Ein Beitrag zur slavischen Mythologie. Wien, 1864.

Б. А. Рыбаков. Русалки и бог Симаргл-Переплут. “Советская археология”, 1967, № 2, стр. 106.

Г. Н. Бочаров. Прикладное искусство Новгорода Великого. М., 1969, стр. 101. 102, рис. 89—91.

В. М. Василенко. Русская народная резьба по дереву. М, 1960. стр. 36—47.

Oskar Loorilz. Pharaos Heer in der Volks,uberliererung. Tartu, 1935.

Д. Ушаков. Материалы по народным верованиям великорусов. “Этнографическое обозрение”, 1896, № 29, стр. 163,

Д. К Зеленин. Очерки русской мифологии, стр. 241, 249, 262.

Вл. Даль. О поверьях, суевериях и предрассудках русского народа. СП6.-М., 1880, стр.57.

Архив Института этнографии АН СССР, Материалы Владимирской экспедиции 1967 г, запись Э. В. Померанцевой.

ГМЭ, ф Т, Орловская губ , корр Ф. Костин, разд. Ж, п. 201, л. 31.

ГМЭ, ф. Т, Калужская губ , корр. К. Сурнаков, разд. Ж, п. 201, лл. 25—26

Архив Института этнографии АН СССР. Материалы Владимирской экспедиции 1967 г.

Н. П. Гринкова. “Вождение русалки” в селе Б. Верейка Воронежской области. “Советская этнография”, 1947, № 1, стр. 178—184; Т.

А. Крюкова. “Вождение русалки” в селе Оськине Воронежской области. Там же, стр. 185—192.

“Симбирские губернские ведомости”, 1864, № 10.

ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. В. Преображенский, разд. Ж, п. 244, лл. 2-3.

ГМЭ, ф. Т, Калужская губ., корр. В. Зорина, разд Ж, п. 200, лл. 15—16.

Там же, Ярославская губ , корр. А. В. Балов, разд. Ж, п. 187-197, л. 30.

Д. И. Садовников. Сказки и предания Самарского края, стр. 387.

В.Н. Боровик и С. И. Мирер. Фольклор Горьковском области. Сказки. Горький, 1939, стр. 242—243, № 96.

А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений, т. I. M.,1958, стр. 363.

М. Ю, Лермонтов. Собрание сочинений, т. II. М.,1954., стр. 66.

Н. В. Гоголь. Собрание сочинений, т. I. М., 1959, стр. 112, 246—247.

И. С. Тургенев. Собрание сочинений, т. I M., 1949,