Дмитрий Сухарев
Введение
в субъективную бардистику
...чтобы вещь продлилась,
надо, чтобы она стала песней.
Марина Цветаева
Глава 2. Естественная история
Должен, однако, заметить, что общепринятый взгляд на происхождение человека ошибочен. От обезьяны произошла только женщина, а мужчина от медведя.
Из письма ученого самородка
биологу Б.Л. Астаурову2.1. Надоело говорить и спорить
О происхождении жанра писали разное, но с должной основательностью этим вопросом, кажется, никто не интересовался, да и мне не с руки. Все же любопытно, что авторитетные, думающие авторы впадали в некоторый импрессионизм, едва касались этой (действительно не очень ответственной) темы.
Окуджава писал: “На какой почве выросла авторская песня? Это, во-первых, наш русский фольклор. Частушка — лаконичная, метафоричная и остроумная. Городской романс, солдатские песни”. (2, с. 3). Напрасно ожидаешь, что после “во-первых” будет “во-вторых”, — не будет. Как-то все неосновательно. Почему вдруг частушка? Ну, лаконична. А часто ли встретишь лаконичную бардовскую песню? Галич с Высоцким, что ли, лаконичны? Щербаков? Хас-Булат удалой им папа. Дальше — какие солдатские песни? “Взвейтесь, соколы, орлами”? Так то переделка, офицерский римейк — песня маршевая, казенная, чтобы солдату бойчее шагалось. Кто у нас слышал про солдатский оригинал? Он страшный, там свои своих гонят сквозь строй — “Белы рученьки подвяжут, за прикладом поведут, / Спереди стоят грозятся, без пощады сзади бьют” (4, т. 1, № 272; см. также №№ 353, 550; т. 2, 22, № 280).
В других случаях Окуджава выводил авторскую песню из поэзии Дениса Давыдова и Аполлона Григорьева. Чаще ее выводят из “Бригантины” и “Глобуса”. Обе песни — самодеятельность самого, я бы сказал, среднего пошиба.
Еще был расхожий домашний репертуар первого поколения советских интеллигентов. Не похоже, чтобы он оказал заметное влияние на авторскую песню. Ничего сущностного, личностного, реально предваряющего жанр в тех песенках не было. Преобладало ерничество — милое, неопасное, литературное, часто с одесским уклоном. Шедеврами того предбардовского устного самиздата были песни Алексея Охрименко, которые по сей день восхищают изяществом выделки.
Все это симпатично, но с такой генеалогией авторская песня далеко бы не уехала. А ведь уехала.
2.2. Разом и вдруг
При всей разноголосице мнений есть два пункта, на которых сходятся все высказывания: 1) рождение жанра случилось разом и вдруг; 2) он возник на волне отторжения советской песни, которая вконец обрыдла.
Пункт первый уж точно не вызывает сомнений.
Уподоблю акт рождения авторской песни фейерверку в День Победы. В небе разных городов начинают рваться праздничные ракеты, будто кто нажал командную кнопку всех ракетниц страны. Что послужило кнопкой в нашем случае? Смерть Сталина. Здесь тоже все мнения сходятся.
53-й год — еще ничего нет, активность не превышает фоновую. 54-й, 55-й — появились первые песни из тех, которым суждено остаться, и вообще ноздри улавливают активацию песенного брожения там-сям в студенческой среде;. 56-й — с партийно-государственной вершины приходят флюиды, понимаемые как сигнал, что в ближайшее время сажать не будут. 57-й — налицо уже неслабый репертуар, ранняя классика жанра в основном сформирована. 59-й — авторов столько, что начинаем выбирать лауреатов. Поразительная скорость набора высоты.
Почему? И снова нет разнобоя во мнениях: потому что самоволка милее казармы, а казарма обрыдла.
Обрыдло всю жизнь все делать так, как за тебя решит дядя. Дядя сочинит, дядя залитует, дядя по-доброму подсадит тебя в телячий вагон и отправит куда надо. (Куда ему надо.) И дядя пойдет жрать тарталетки, а ты пой хором: “Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я”. Под стук колес.
2.3. Станем новоселами
Цитированное сочинение относится к жанру, у которого имелось вполне научное, официально принятое государством название — “советская песня”. Советская песня считалась заведомо хорошей, правильной песней. Песню самовольную советская власть осторожно назвала самодеятельной. Вроде бы, такая песня еще пока немножечко недосоветская, но если будет вести себя хорошо, то станет советской, и тогда авторы тоже смогут жрать тарталетки в ресторане ЦДЛ и даже станут новоселами, но не в целинном совхозе, а в литфондовском поселке Переделкино.
Если видеть только это, то действительно получается, что советскую песню следует упоминать с отрицательным знаком, а авторскую рассматривать как оппозицию советской. Но так не получается. Отношения между авторской песней и советской не были исключительно конфронтационными, а что касается корней, они были существенно общими. И не сводилась советская песня к своей казарменной ветви.
Более того, все ведущие барды поначалу мыслили себя встроенными в систему бытования советской песни — хотели выступать, печататься, принимать участие в “восстановлении ленинских норм”, получать гонорары, выслушивать в свой адрес нормальную критику. Это советская власть после недолгого замешательства вдруг впала в истерику, объявила бардов сомнительным элементом, иных отторгла на корню, а там пошло-поехало.
2.4. Приходи, любимый, вчера вечером
При совершенном почтении к заслугам Павла Когана, Аполлона Григорьева и Гомера с Бояном я думаю, что именно советская песня была той почвой, на которой выросла песня авторская. А советская-то откуда взялась почти что вдруг и разом?
Очевидно, что пение, укорененное в какой-либо из дореволюционных русских традиций, было нежелательным для новой власти. Ей требовалось что-нибудь принципиально непохожее. Подходящие кондиции обнаружились в музыкальном языке еврейских поселений, еще недавно отделенных чертой оседлости от большей части России, где евреям гнездиться не разрешалось. Лирические и задорные напевы былых резерваций оказались совершенной новостью для большинства населения страны и подарком для советской власти. Соединение еврейских мелодий с коммунистическими стихами а ля рюс давало то, что надо.
Еврейский мелос проявил еще одно полезное свойство — экспортный потенциал. Мелодичные, бодрые, легко запоминаемые напевы таких песен, как “Полюшко-поле”, “Тачанка” и “Катюша”, стали визитной карточкой первой страны победившего социализма.
Уже в тридцатых годах дело было сделано. Русский мелос задвинули в хор имени Пятницкого да в балалаечный класс районной музыкальной школы. Там, в маргинальных резервациях официальной культуры, он и перебивался с хлеба на квас, в ожидании лучших времен. А центральную, представительскую позицию заняли в предвоенной советской песне еврейские мотивы.
Неудивительно, что вслед за композиторами в советскую песню устремились и поэты-евреи, которые быстро освоили сочинение текстов а ля рюс. Однако литературный вклад выходцев из черты оседлости поначалу оказался несколько жиже, чем мелодический. Это позже дети и внуки тех выходцев закрутили нешуточный роман с русской музой, а поначалу автору с приблизительным знанием языка ничего не стоило ославить роскошную музыку Дунаевского таким, к примеру, пассажем: “Приходи вечор, любимый”. Что в переводе на русский означает: “Приходи, любимый, вчера вечером”.
Советская песня оставила невостребованными скорбные, страдальческие, вообще унылые стороны еврейского мелоса. В авторской песне нашлось место и для них. Александр Галич явился одним из первопроходцев, у него обращение к таким мотивам было очевидно непреднамеренным, исключая редкую обдуманную цитату. Специфической, по Галичу, формой еврейской заунывности, позволяющей обходиться без мелодического дара, пользуется в бардовской песне немалое число авторов.
2.5. Лакейская песня и национальный вопрос
При советской власти быть песенником значило быть богатым, и вездесущее еврейское взаиморадение явило здесь себя во всей красе. Но вот что любопытно: в создании самых подлых песен эта корпорация, как правило, не участвовала. Опусы типа “Партия Ленина, партия Сталина, мудрая партия большевиков” сочинялись другой авторской артелью, где доминировали иные имена: Василий Лебедев-Кумач и Сергей Михалков как текстовики, Александр Александров, позже Анатолий Новиков с Серафимом Туликовым как композиторы.
Тут загадка. Касса ли работала вернее? Пахло ли от денежек дурнее? Потеснила русская мафия еврейскую или еврейская побрезговала и отступилась сама? Есть чем заняться историку непреходящих ценностей.
2.6. Давным-давно
Краснознаменная ветвь советской песни бардам, естественно, не дала ничего. А вот какая дала немало, так это актерская. Я сейчас не очень даже имею в виду кино. Можно бы, наверно, сказать про Любовь Орлову, Леонида Утесова (о влиянии последнего на свое творчество говорил Виктор Берковский), но там все на поверхности. Забыта другая актерская песня тех времен — театральная. У нее уже в довоенные годы сложилась своя, автономная, более раскрепощенная жизнь. Следы той жизни, в отличие от фильмов, сохранились плохо. Лучше сказать, почти ничего не сохранилось, нужно раскапывать.
Театр имел ничтожную, в сравнении с кино, аудиторию. Актерской песне не вменялось в обязанность быть советской, ведь на сцене бушевали не только советские страсти и пели всякие герои, не только положительные. Все это делало контроль не очень пристальным. Предполагаю, что могло обходиться даже без рутинного одобрения песни церберами худсовета. Театры надзирались церберами реперткома (репертуарной комиссии), а тем было не до вставных номеров, их напряженную бдительность сковывал призрак аллюзий. Песня оставалась в выигрыше.
Не будучи аудиторной, театральная песня была вполне лабораторной. Через лабораторию театра прошли Александр Галич и Владимир Высоцкий, но дело не в чьей-то единичной биографии, влияние не сводится к случаю. На сцене драматического театра вызрела манера подачи, которая потом стала фирменной для авторской песни. Там же родился демократичный — не оперный и не филармонический — способ музыкального прочтения серьезной поэзии, в том числе классической. Когда вспоминаю, как в 41-м пелась классика в “Питомцах славы”, возникает иллюзия, будто слушаю современного барда из самых продвинутых.
2.7. Горит свечи огарочек
Испытания Великой Отечественной на время изменили лик советской песни. В ней заметно прибавилось поэзии, достоинства, подлинных чувств. Такими чертами выделялись тексты Алексея Фатьянова — “Горит свечи огарочек”, “Где же вы теперь, друзья однополчане”, “Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат”. Без пяти минут окуджавской была песня “Сережка с Малой Бронной” на стихи Евгения Винокурова. Эти песни любили не за красивые мелодии, тут было иное, неведомое прежде, небезопасное для власти.
Назову еще одно имя, Михаил Исаковский, и одно его стихотворение, “Враги сожгли родную хату”. Написанное в 1945 году, оно стало песней. Позже подверглось запрету, но Марк Бернес успел доставить песню людям. (Кстати, тоже достойное имя. Разве не у этого исполнителя советской песни учились ранние барды репертуарной политике и искусству интонации?)
Если высказываться, то до конца. Так вот, все ваши (наши) бригантины и глобусы — детский лепет рядом с настоящей вещью, пусть советской.
Недавно Владимир Корнилов, разбирая стихотворение “Враги сожгли родную хату”, благодарно заметил, что в нем “за полвека ничего не устарело. Наоборот, с нашими новыми бедами... стих обретает все более глубинный подтекст. Впрочем, так происходит всегда с настоящей поэзией”.
“Удивляет другое, — продолжает Корнилов, — как мог столь замечательный стих написать человек, прежде сочинявший о вожде вполне сервильные стихи. Ведь за пятьдесят лет о горе, потерях, печалях и поражении (!!! — Д.С.) в большой войне никто лучше Исаковского не сказал. Это высокая лирика — в этом стихе и судьба разоренной страны, и гибель близких, и разумный взгляд на историю, и скрытая, но достойная полемика с идеей мировой революции”. (5, с. 149).
Исаковский-то как раз всегда писал искренне. Но авторами замечательных песен стали в войну самые наициничнейшие деятели сервильной секретарской литературы, и это действительно поражает. По-настоящему народную “Землянку” (“Бьется в тесной печурке огонь...”) написал прожженный царедворец Алексей Сурков, имя Льва Ошанина навсегда защищено песней “Эх, дороги”, а “Жди меня” Константина Симонова миллионы солдат переписывали и носили на себе, как молитву. Знаю это от отца, минометчика той войны.
Если уж прожженных на время меняет время, значит, надо менять времена.
А советская песня — она была в полосочку. Помянем добрым словом ее взлеты, на них учились наши барды.
На этом можно бы и кончить разговор о корнях авторской песни. Но есть у нашей темы еще один непустяковый поворот.
Глава 3. Копать так копать
3.1. Ивановны из Старого Борка
Как известно, конец войны и первые послевоенные годы ознаменовались ожесточением государственного антисемитизма. Песенники разделили общее унижение, но жанр не пострадал: советская песня не воспринималась государством как существенно еврейское предприятие. Независимо и одновременно претерпело перемену отношение Сталина к русскому народу, который раньше получал от вождя лишь избыточное бесправие. А тут вдруг усатому стали не чужды заискивающие интонации. Дело понятное — он-то знал, чьим мясом кормил беззубую. За высказываниями перетрусившего хозяина последовали телодвижения челяди, за ними некоторые послабления для русской традиционности. Список осторожно приветствуемых институций включал русское народное творчество.
Таким был фон, на котором стало возможным фантастическое по своей красоте, но также по своим последствиям событие в мире песни. Тогда и предположить было невозможно, что через полвека это событие мощно аукнется в бардовской культуре.
А произошло-то всего ничего: четыре певуньи из псковского села вынесли деревенское многоголосие на районный смотр самодеятельности. (Пятая, невеличка, ждала свой очереди.)
Первый выход великих сестер на сцену состоялся еще в войну, в 44-м. А уже в 49-м весь русский люд, от шахтера до учителя, был сражен наповал. Счастлив, кто помнит, как лились эти дивные звуки из черных тарелок.
И враз умолкли, прогневив государство. Будто их и не бывало.
Но смотрите, какая цепная реакция. Сестры Федоровы будят Дмитрия Покровского —> очарованный Покровский добывает новые образцы культуры народного песнопения и возвращает им жизнеспособность —> очарованный уже Покровским Сергей Никитин вносит закваску русского мелоса в бродильный чан бардовской песни —> одному, другому, сотому КСПшнику становится в радость оттянуться в фольклорном ансамбле —> вместе с мелосом входит в кровь и становится в радость русская просодия.
Озираемся в дне сегодняшнем и что же видим? — непосильная литературная задача, над которой в одиночку, окруженный непониманием современников и потомков, бился Пушкин, перемещается в бардовскую песню и находит здесь понимание.
Фантастика да и только.
3.2. До основанья, а затем...
Наверно, надо объясниться, хотя бы вкратце.
Дело вот в чем. Исторически у нас сложилось два языка поэзии, самородный и инородный, естественный и неестественный — род синтетики.
Первый успел развиться и достичь совершенства задолго до того, как возник второй. Его избыли, извели, согласно правилу русского свинства: до основанья, а затем... Мы и христианство таким способом от греков принимали — истребили вчистую Берегинь и Перунов. Греки-то своих поберегли.
На этом первом языке звучали песни, писались литературные тексты. Дольше всего такая поэзия продержалась вдали от письменности, хотя и не обязательно вдали от обжитых мест. Не в позапрошлом веке, а в мои школьные годы здесь у нас под Москвой деревенская бабушка могла не только напеть реликтовую песню, но и, что поистине удивительно, поделиться правилами старинного стихосложения (см., например, 6, с. 124).
Второй язык придумали командированные за границу отличники учебы. С чем бы это сравнить? Не с Чубайсом же.
Представим любимых сынков, которые отлучились в забугорье и отучились там на родительские деньги. Вот братья вернулись домой и нервически похаживают в европортках по отчим посадкам. Старший кричит: учиним альпинариум! Среднему подай стриженый газон. Младшему невтерпеж понатыкать амуров и психей. Гогочут — что им родительские вишни-яблони, они их в упор не видят. В живом плодоносном саду, при живой матери — европроекты у них на уме.
Такими мне видятся литературные новации возлюбленных сынов России. Один набрался виршеведения у краковских иезуитов. Это ж надо — не погнушаться таким неудобьем, как польская силлабика. Другой, нанюхавшись Сорбонны, шлет в отечество методразработки по одической поетике. Хорей, талдычит, хорей. Третий аж из Фрибурга (где это, кстати?) атакует Российскую академию доказательствами преимуществ немецкого ямба.
Михайло Васильевич, как же так? Да и Василь Кирилычу, чай, матушка певала. И умом вроде не обделены. Как же догадки не хватило к материнской песне прислушаться? Заметили бы, что ладная она, складная. Что у причета, плача, былины, припляса, корилки, дразнилки — звук опрятный, нерасхристанный, всякое слово знает свое место, и сей лад, поетикой именуемый, доступен постижению. Вот и вникни, постигни, изучи, опиши, затем тебя учили. А не для того, чтобы над родным языком чужебесие чинить.
Беда еще в том, что самородная поэтика была подогнана под нашу речь, а речь у нас особенная, не такая, как там у них. У них все компоненты фразы обслуживают единственную функцию — передать информацию. У нас не так, мы средствами речи передаем не только собственно информацию, но и свое отношение к ее содержанию. Наши смыслы оценочны, релятивны. “Старуха умолкла” немчуре понятно, а “старушка приумолкла” — уже нет. А в русской речи на этом все держится. “Наша ветхая лачужка / И печальна и темна. / Что же ты, моя старушка, / Приумолкла у окна?” Это про то, как ему, Пушкину, все здесь дорого, а вовсе не про убожество жилища, как было бы в стихе немецком, или в английском, или в онемеченном русском.
Тютчевскую подборку для своего “Современника” Пушкин назвал: “Стихи, присланные из Германии”. Странно, да? Гадают: с чего бы так? Но иначе он не мог, там родная речь не ночевала. Слова русские, а формат немецкий, заместо кудрявого леса торчат столбы. К Тютчеву применимы слова, сказанные Солженицыным о Бродском: “Огромный органический слой русского языка как не существует для него, или даже ему не известен, не проблеснет ни в чем” (7). Многие знаменитые литераторы средствами русского языка владели наполовину, иные подобно Тютчеву вовсе не умели релятивировать смыслы аффиксами.
“Меж крутых бережков/ Волга-речка течет...” Обычный песенный зачин. А подумать — и Волга не речка, и нету на всем протяжении могучей реки такого места, где у нее оба берега круты. Так ведь информация здесь не для путеводителя, речь идет просто о нашем особенном, интимном отношении к этому географическому объекту.
На аффиксах зиждется в самородной поэзии не только относительность, но и структура текста. “Без сердешнаго стюденешенькя, / Без надежуньки жить тошнехунькя, / Короватушка все пустешунькя / Да постелюшка холоднешунькя” (4, т. 1, № 332). Или: “Теща бл..ища / Блинищи пекла. / Уронила сковородищу — / П...ищу сожгла” (8, с. 101). Это вам уже не Тютчев, а поэзия сама. Уберем структурный суффикс — и ау, куда девалась гармония.
Русская песня вся такая.
3.3. Снявши голову, по волосам-таки плачут
“Bravo! jeune homme”.
Знаете, что это? Это строка из русской песни. Переводил Пушкин, французский которого, по мнению французских же литераторов, был стилен и блестящ. Сей любитель, знаток и собиратель народных текстов хотел, чтобы Европа почувствовала их красоту, потому старался. И вот вам результат: браво, молодой человек.
В оригинале строка звучит так: “Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын”.
Плачу и рыдаю!
Спору нет, стихи, написанные по инородным правилам, давно избавились от тредьяковского косноязычия, достигли совершенства, превратились в предмет национальной гордости. А самородным языком русской поэзии уже во времена Пушкина только он один и владел не на уровне стилизации. Мощно владел, плодотворно. И задачу ставил перед собой высокую: перекинуть мост через пропасть, разделившую языки русской поэзии. Отсюда сказки, “Песни западных славян”, что-то из стихов.
Баратынский недоумевал: что за вздорная забава эти сказки, зачем они Пушкину? Другие не могли взять в ум, отчего Пушкин не обеспокоен саморазоблачениями Мериме, который вдруг аттестовал своих западных славян как мистификацию. А Пушкину это было действительно безразлично, гайдук Хризич так гайдук Хризич, лишь бы материал годился для технического эксперимента. Сват Иван так сват Иван (см. кстати 4, т.1, № 258).
Вслед за Пушкиным с высоты такой же европейской образованности ту же задачу решала труженица Цветаева. Пускай бантоносные мэтры по сей день морщат носы — бардовской песне русская Цветаева угодна. С абсолютной естественностью фолк-цветаевские тексты сочетаются с лаконичными, очень национальными ходами у Ольги Арефьевой. И у Елены Фроловой, барда совсем другого музыкального языка, замечательно получаются те стихи Цветаевой, где пригублено от русской просодии.
Цветаева не случайно подчеркивала свою принадлежность школе Хлебникова, он независимым путем пришел к тому главному, что отличает самородный русский стих от инородного, — приоритету неотделимых смыслов над отделимыми. Чтобы понять различие, достаточно вдуматься в декларацию Вяземского: “Никогда не пожертвую звуку мыслью моею. В стихе моем хочу сказать то, что хочу сказать”. Он заранее знает содержание стиха! — осталось записать в рифму, и получится поэзия. Школа Хлебникова такого не приемлет. Да и Пушкин неприлюдно посмеивался над стихами старшего друга. Петр Андреич был до крайности уязвлен, когда в бумагах Пушкина обнаружилось ужасное словечко — какофония. Как какофония?! Не мог князь взять в толк, что исповедуемый им принцип стихосложения неминуемо этим чреват.
А в русской песне?
Соловей-птица на долинушке сидит,
Горьку ягоду калинушку клюет.
Мил по горенке похаживает,
КаленУ стрелУ заряживает,
КаленОй стреле приказывает:
Ты лети, лети, калинова стрела, и т. д. (4, т. 1 № 71).
Да, мы такие. Стрела у нас калиновая, потому что каленая (то ли каленая, потому что калиновая), а соловей по этой же фонетической логике не сидит на опушке и не питается насекомыми, как ему положено природой.
Смыслы наводятся словом. Бродский, который приобщился к школе Хлебникова через Цветаеву, называл это саморазвитием речи. У нашего прославленного современника была короткая попытка прорваться и непосредственно к органическому слою (“Пришел сон из семи сел”), да не хватило сроку. Как справедливо заметил тот же Солженицын, “поживи Бродский в ссылке подольше...” Это симпатичное пожелание напомнило мне известную шутку (шутку ли?) Бориса Слуцкого, сказавшего по прочтении стихов талантливого А. К.: “Хоть бы у него умер кто-нибудь...”.
Я упомянул бардовские песни на стихи Цветаевой, но они лишь малый эпизод постижения нашим жанром самородной русской культуры — не только поэтической, но и музыкальной. Первый импульс был действительно дан безвременно ушедшим Дмитрием Покровским, а началом явилась небольшая серия песен Сергея Никитина на исторические стихи Давида Самойлова и на “Илью” Олега Чухонцева. Продолжения ждали долго, наконец дождались. Нынешний разворот окрыляет. Чем он обернется?
Так или иначе, но Покровский не для красного словца поставил явление сестер Федоровых вровень с феноменом битлов. Еще неизвестно, кому он этим сравнением польстил.
7. Заключение
Расхожее мнение довольствуется полудюжиной имен и частью правды. Для него авторская песня это только производное эпохи тоталитаризма — территория внутренней свободы, фольклор интеллигенции, отдушина. Правда намного шире. Скромное предприятие поющих дилетантов незаметно превратилось в неотъемлемую часть национальной культуры. Эстетические достоинства русской поющейся поэзии не уступают этическим. Но это не все.
Многие думают, что с падением берлинской стены отпала нужда в общественной функции бардовской песни. Ошибка! Функция просто изменилась. Именно авторская песня оказывается сегодня общественно востребованной, это можно видеть без очков и несложно понять. Людей расшвыряло по странам, страну растерзали границы. Пространство авторской песни — только оно осталось неразделенным, братским, единым.
Но и это еще не все. В потерпевшей поражение, униженной стране самое жестокое поражение терпят сегодня русский язык и русская культура. Чумная, агрессивная нечисть правит пир на наших экранах, наркомузыка прямой наводкой бьет по нашим детям. Авторская песня помогает выжить. Всем своим происхождением она связана с русской речью, русской словесностью, отечественной музыкальной традицией. Много ли нашего осталось в нашей культуре?
Песня песне рознь. Одна посадит на иглу, другая за книгу стихов. Кому кайф, кому катарсис. Авторская песня давно сделала свой выбор. Силы неравные? А это мы посмотрим.
Журнальный вариан, "Знамя", 2000 N10 Дмитрий Сухарев - Введение в субъективную бардистику. Полностью публикуется в составленной Д. Сухаревым антологии авторской песни (“У-Фактория”, Екатеринбург). http://magazines.russ.ru/znamia/2000/10/suhar.htm